Майя Акишева, специально для Vласти
Ничто не возбуждает меня перед поездкой сильнее, чем мысль о поездке в чужой город. Его запах, привычки, памятники чужим героям – я мечтаю о них, как перед свиданием. Людям, населяющим город, тоже отводится место в моих фантазиях. Какими они будут со мной – добрыми или безучастными? Задержатся ли в моей памяти, станут мне друзьями или, может, врагами на пять минут?
Кстати, о врагах. Парижский таксист наорал на меня из-за того, что я говорила с ним по-английски. Прокатчик скутеров Майк с заросшей кожей вмятиной на черепе брызгал слюной, когда я заехала на его мопеде в неправильный район Самуи. Московский гастарбайтер ничего не сказал, но свистнул вслед так, что я припустила к гостиничной двери. Но это редкие случаи. Чтобы вспомнить их, мне нужно покопаться в памяти. Вдали от дома срабатывает синдром путешественника – ты ждёшь ярких и позитивных впечатлений, бессознательно отгораживаясь от нелицеприятного. Для тебя тут все в первый раз. Такое обаяние новизны.
Впрочем, бывает и обаяние привычки. В итоге, после любой одиссеи, все равно возвращаешься домой. Серый предбанник паспортного контроля, люди с непроницаемыми лицами, твоё такси по дороге подрезали три раза. Пузатые жолполовцы хищно сгрудились у обочины. «Милая, я дома!», – как говаривал Джек Николсон в «Сиянии», кроша топором дверь ванной. Никакого шока с тобой не приключается, конечно, все такое привычное и родное. Так привыкаешь к собственной квартире – приспичит пойти ночью на кухню, плывешь рыбой, не включая света, анализируя пространство не глазами, а какой-то боковой линией. Интуитивно знаешь: здесь будет угол, а здесь – кадка с фикусом.
Алматы – наш дом. Мы по нему, прикрыв глаза, плывем. Нас ведёт, большей частью, привычка. Вода, обтекающая боковую линию.
Мы привыкли к неказистым сторонам Алматы, как свыклись с другими характеристиками нашей жизни. Ну, например, к тому, что в стране подворовывают чиновники или к тому что мы как нация довольно ленивы и апатичны, хоть и незлобивы. К тому, что любим казаться, а не быть. К тому, что отдельно взятая личность и её потребности мало что значат в масштабах мировой революции. (Это вообще очень по-нашему: не учитывать маленького человека, жертвовать мнением индивидуума, планируя город-сад или какие другие прожекты).
Ну серьёзно, мы ведь не шокированы тем, что женщине с коляской надо быть страшно изобретательной, чтобы добраться куда-либо по заставленным автомобилями тротуарам без пандусов? (Не говоря уже о людях с ограниченными возможностями, сидящих в четырёх стенах, потому что город не приспособлен под их нужды). Или что пешеходный переход упирается в арык. Или что зелёный свет горит 12 секунд, и старики бегут через проспект, как спринтеры. Или что нет инфраструктуры – развлекательной, образовательной, социальной – в которой было бы хорошо детям и комфортно родителям. Мы не удивляемся серой полоске смога, которая стала таким же неотъемлемым элементом ландшафта, как Эйфелева башня для Парижа. И тому, что никто понятия не имеет, что делать в случае землетрясения.
Индивидуум привык и адаптировался, что его мнение не в счёт. Это такое характерное для постсоветского человека ощущение – смирения перед данностью.
Терпения какого-то, закодированного в целых поколениях, которые воспитаны на мантре «Не сахарные, не растаем». Эта беспомощность перед данностью похожа на детскую, когда не можешь заглянуть вперед и спрогнозировать будущее. Когда живешь только сегодняшним днём. Всё время чувствуешь себя зависимым от кого-то, кто старше, сильнее и (вроде бы) знает, как правильно. Он большой, пусть и отвечает.
Я люблю Алматы. Его чудесных жителей, горы, мешанину в старых и новых названиях улиц, яблоки и солнце 9 месяцев в году. Я тут родилась и мне тут нравится, если честно. Но не хватает мне чёткого понимания того, что меня ждёт в этом городе завтра. И послезавтра. Я застряла в ощущении вечного детства. А может, это вообще не про Алматы, а так – аллегория.
